19.05.2011 в 04:23
Пишет thett:Фанфики. Концерт по заявкам. Тикки/Аллен
Название: Концерт по заявкам
Автор: thett
Рейтинг: NC-17
Пейринг: Тикки/Аллен
Жанр: Махровый романс
Дисклеймер: Все права на D.Gray-man принадлежат Хосино Кацуре.
Предупреждение: Ну в самом деле, АУ, ООС. Еще немного дэсфика, это да. Канон взатяг курит в сторонке анашу вместе со здравым смыслом и таймлайном.
Саммари: Концерт по заявкам – он и есть концерт по заявкам. Сборник драбблов/мини-мини-фиков.
Чисто на ночь.))
Покурить и послушать
По заявкам Дашки-заразы.
1. Тикки/Аллен. Проделывать всякие неприличности с Той Самой пуговицей на глазах у связанного Аллена. Аллен пойман Ноями - ну, в общем, связан и надежно зафиксирован
Я выражаю благодарность рекламе сигарет Gitanes, которая гласит: happiness is what you’re longing to repeat. Или как-то так.
Второй час граф Микк сидел в кресле напротив Аллена Уокера, экзорциста.
Второй час Аллен дергался от каждого звука.
Второй час Тикки крутил в руке пуговицу, однажды оторванную с мундира убитого им мальчишки.
Думал.
Выражение его лица выдавало все мысли без остатка. Тикки не хотел смерти Аллена – Аллен знал это точно, как знал, что его сейчас искали, как то, что он очень любит жить и вовсе не хочет умирать, как знал вкус клубничного мороженого, о котором втайне мечтал все это время.
Добренькая Роад его покормила, конечно. С ложечки. Кусок не лез в горло. В туалет сопровождали слуги, за спиной обязательно маячил кто-нибудь из семьи Ноя, и если девушки еще считали нужным отворачиваться, то Тикки отпускал ехидные комментарии, а братья Джасдеби вообще ржали как два коня. Но не это было самым унизительным, вообще совсем не это.
Унизительным было второй час сидеть связанным по рукам и ногам в спальне Тикки Микка на полу, наблюдая как тот вертит пуговицу с собственного мундира и водит ею по губам – и ощущать, как краснеют щеки.
Ну кто бы не покраснел, елки… За два часа Аллен со скуки успел в деталях изучить костюм и лицо графа. Нога закинута на ногу. Пальцы левой руки нервно барабанят по подлокотнику кресла, обитому роскошной блестящей тканью. Рубашка расстегнута. Брови нахмурены тяжело. И рука… его вторая рука неспешно, раз за разом, гладит крепко сжимаемой длинными пальцами пуговицей губы. Раз за разом. Раз за разом.
Если сомкнуть веки, в голове возникает именно это выражение лица – почти мечтательное, а на самом деле обозначающее глубокую задумчивость, и губы, которые целуют пуговицу.
…Аллен широко распахивает глаза, когда Тикки садится перед ним на колени. Он не выпускает теплый кусок серебра, жмет в ладони.
Аллен знает его мысли, все его мысли до одной. Тикки не хочет смерти Аллена. Тикки не может не подчиниться своему Графу. Это патовая ситуация, и до прибытия того – а значит, и до неминуемой смерти – остаются какие-то неизвестные минуты, Тикки сидит напротив и тем же отстраненно-задумчивым взглядом сверлит лицо Аллена.
Аллен не может ничего сделать, иначе не сидел бы тут на полу в вынужденной позе абсолютной покорности.
Тикки отводит с его лица прядку.
- Малыш… ты знаешь, что такое удовольствие?
Его голос впервые нарушает тишину, впервые с того тихого «на пол», когда наигравшаяся в куклы Роад убежала в школу и сдала ценную игрушку на хранение старшему брату, приказав слугам отвести Аллена в чужие покои. Это она поймала Аллена. Вся ее доброта и нежность были лишь притворством, «на благо общего дело» - смеясь, объяснила она Аллену, запихивая в его рот ложку с жирным кремом брюлле.
Тикки тушит сигарету о ковер, выдыхая дым в лицо Аллену.
И целует.
Это всего лишь прикосновение губ, почти ленивое, медленное касание. Аллен застывает пойманной в силок птицей, затекшие и связанные к тому же руки не двинутся, чтобы врезать наглецу, а подбородок выдернуть не получится – Тикки железной хваткой держит. И его язык медленно раздвигает губы, пальцы больно нажимают на горло, так, что не открыть рот невозможно.
Аллен смотрит, как блаженно закрываются глаза напротив. Озорная родинка на скуле приковывает к себе внимание. Язык скользит по зубам, Тикки впивается в его рот, как жадный демон. Он насквозь пропах своим табаком, он смешивает свою слюну с кристальной чистотой Аллена.
Аллену грустно от того, что его первый поцелуй сорвал в нечестной схватке этот… да что уж там – мудак.
Так грустно, что Аллен толкает его плечом, кусает за губу, шипит и выворачивается как может. Тикки упорен – он хватает Аллена за плечи и только прижимает к себе, игнорируя боль, обнимает спину, настаивает на ответе.
Аллен вышвыривает его язык из своего рта и целует сам – получи, отвяжись, отстань от меня, ради всего святого, целуйся со своей-моей пуговицей, если тебе угодно, но отстань от меня…
Он сам не замечает, в какой момент входит в такт, абсолютное созвучие, стукается грудью о грудь, теряет дыхание и закрывает глаза. Удивленный вдох. Коньячное дыхание. Мягкие губы. Безжалостная медлительность – Тикки заставляет его не спешить, чувствовать все, все грани вкуса, всю сладость на языке и прикосновения, от которых дрожь по спине.
Закрыв глаза, связанный и немой – остро как никогда Аллен ощущает пропасть, которая раскрывает свои объятия перед ним. Рвется выдох. Тикки прижимает свои ладони к его лопаткам, а Аллен забывает обо всей опасности, которую представляют эти руки. Он целует. Он летит вниз.
Пальцы медленно ведут по подбородку вверх, и Тикки разрывает поцелуй нехотя, отрывается, ускользает, и какие-то секунды Аллен неосознанно тянется за ним. Туманный взгляд.
- Так вот… Удовольствие, малыш – это то, что хочется повторить.
Пальцы прижимаются к губам.
…Аллен широко распахивает глаза, просыпаясь от звуков, которые издает кресло, опрокинутое на ковер, когда Тикки резким движением встает. Он не понимает ничего и понимает все. Сон. Просто сон, навеянный длительным наблюдением за тем, как губы Тикки Микка развращенно ласкают пуговицу. Она, забытая, катится по полу, а Тикки подходит к Аллену, и вздергивает его на ноги, и волочит по коридору и по лестницам вниз, попутно распутывая узлы на веревках. Он выталкивает Аллена на улицу – простую обычную лондонскую улицу, сопроводив вместо напутствия пинком по ногам.
Аллен кубарем катится с лестницы, уже замечая краем глаза, как Линали планирует с крыши, а со стороны Аббатства несется Лави, и успевает только увидеть темный горящий взгляд, и дверь хлопает, и все кончается, все.
Только сон ночной пропал на время, все чудились чьи-то губы и руки горячие на спине, и Аллен задавался бредовым вопросом, было оно все-таки или нет – удовольствие, которое хочется повторить, пять минут посреди паники и попыток сделать выбор. Пальцы, которые вертят в руках серебряный блик, и как бы его губы спускались вниз с груди на живот, и так ли ласково целовали бы, как эту чертову ту самую пуговицу?
Нет ответа.
Но, кажется, те два часа его жизни сыграли злую шутку. Аллен собирается узнать ответ, и даже не задумывается о том, что тем самым подтвердит теорию Тикки Микка об удовольствии, которое обязательно еще не раз повторит.
2. Тикки/Аллен. Тайно встречаться, устроить концерт за стеной кому-то из команды - скажем, Лави (он выглядит самым толерантным ). Лави думает, что Аллен там развлекается с девушкой, лениво и уныло думает, что ему, бедняге, вот ничего сегодня не присветило, правда, Аллен как-то необычно орет, а потом видит выходящего из комнаты Тикки. Реакция обязательна. х)) И Тикки, и Лави.
Первый раз был еще ничего. Лави устал как бобик во время субботника по уборке Ордена – вот кто, скажите, придумал этот бред, чтобы боевики-экзорцисты как детсадовские нянечки сутки напролет ползали с тряпками в зубах и швабрами в руках по самым труднодоступным и маловообразимым углам их штаба, наводя чистоту. Хотя известно кто. Этому кому-то, по имени К. и по фамилии Л., книжник уже не раз поклялся набить морду в тихом укромном уголке (не исключено, что и отмытом когда-то его собственными, мать их, руками).
В общем, первый раз прошел почти незамеченным. Уплывая в царство грез со счастливой улыбкой и ломотой по всему телу, а после не каждого боя у него так бывало, Лави расслышал, как скрипнули пружины на кровати через стену. Успев позавидовать Аллену, Лави так и отключился – под ритмичный скрип. Больше ничего не было слышно. Стены в Ордене были толстые.
В этом наивном заблуждении Лави пребывал до следующего раза. Тогда они до полуночи засиделись с Кроули, коротая время за трепом и игрой в карты. Канда ушел еще в девять, уводя с собой сопротивляющуюся Линали – он настаивал на том, что режим свят, и подкреплял свои действиями угрозами рассказать обо всем старшему брату.
Вторично испытав острейшее желание пойти и решительно устранить причину всех неприятностей, Лави вздохнул и, отгоняя грустные мысли, выудил из-под кровати ящик пива. Кроули заржал.
Они замечательно проводили время, пока за стеной не раздался громкий стон.
- О. – Сказал Кроули.
- Да, - лирично отозвался Лави, - у нашего юного придурка появилась подружка.
- Надо же, - подивился Кроули. – А по нему и не скажешь. И кто же эта несча… счастливица?
- А я не знаю, - честно развел руками Лави.
После чего они перешли на обсуждение тонкостей женской душевной организации, а так же способов пикапа, что плавно перетекло в рассказ Кроули о его обширном жизненном опыте и роли в приобретении этого опыта милых дев.
Кроули рассказывал, пока стоны за стеной не стали откровенными и настолько пронзительными, что Лави покраснел и совершенно отвлекся от его баек, забывая вставить даже элементарные «даа-а-а?» и «обалдеть!». Кроули понимающе усмехнулся и покинул комнату, пожелав спокойной ночи прелестно скользким голосом. «Вот тварь, - подумал Лави, - у него-то спальня в другом крыле».
После чего погасил свет, пнув ногой батарею пустых бутылок к дальней стене, и приник ухом к обоям, пытаясь понять – с кем же там сейчас так замечательно Аллену, недотроге и хаму.
Линали? Да за нее бы брат любому голову открутил, и сама она была не такой. Хрупкий цветочек, вот уж кто на самом деле недотрога, да она наверняка и целоваться-то сама не пробовала ни разу…
За стеной раздался вопль, а сразу вслед за ним какой-то рык. Стена слегка дрогнула, как если бы ее со всей силы припечатали кулаком.
Миранда? Этот вариант Лави мог отмести сразу: Миранда была на задании уже две недели как.
Задыхающееся, гортанное «а-а-а-а».
Вот черт, приревновал Лави. Поганка бледная. Могли и бы позвать его хоть раз, явно не обеднели бы… А Аллен-то хорош. Скрипит матрасом без перерыва.
Девиц-то в ордене – по пальцами перечесть. Или – Лави замер от неожиданной догадки, - неужели водит со стороны?
Ну, тогда гадать бессмысленно. Конечно, свободного времени у Аллена не было ни капли, но кому как не Лави знать, как хорошо белобрысый умеет исчезать, заставляя себя искать часами. За эти часы можно было многое успеть!
Как будто отвечая на его догадки, за стеной завыли беспрерывно. От этих звуков переворачивалось будто бы все внутри. Лави ни с кем не было так хорошо – даже близко не было! – чтобы так орать. Или чтобы с ним орали.
- Да-а-а… - это было сказано таким сочным и выразительным голосом, что Лави зажмурился. А потом чуть не протрезвел.
Потому что голос был мужским. И этим мужчиной не был Аллен, с его юным непереломавшимся чуть ли не сопрано.
Впрочем, этот маленький досадный факт Лави предпочел забыть, списав все на пьяные глюки. После памятного стона удовольствия все очень быстро стихло, и хотя за стеной еще слышались невнятные шорохи – как будто там долго, со вкусом и без стыда целовались, домыслил Лави, - заснуть уже было вполне можно, что он и сделал незамедлительно, сморенный алкоголем.
В третий раз у него болела голова от сильнейшего удара демона, и Лави валялся на своей кровати в крохотном номере деревенской таверны, по совместительству являвшейся гостиницей. Приоритет был явно отдан альтер-эго таверны: кормили тут превосходно, а вот жилось не очень. Жесткие одноместные койки, колючие одеяла, сквозняки из окон… и очень. Очень. Очень тонкие стены.
Лави свернулся на своей холодной кровати, сжав руками голову. Друзья не заходили. Они приползли полуживые, и едва утолив голод разбрелись по спальням. Лави даже рад был: он с боем отстоял свое право жить отдельно от Канды, и теперь мог хотя бы рассчитывать, что ему не помешают ни презрительными взглядами, ни нудными лекциями про теорию грамотного боя. Тоже мне, грамотный нашелся – бинтует, небось, сейчас разодранные бока у себя, зализывает раны.
Но мечтам Лави было, увы, не суждено сбыться. Едва он посмел разжать руки, чувствуя с облегчением, как боль уходит – накрыло.
За стенкой кому-то явно было очень весело.
- Прекрати кусаться! – это голос Аллена, без сомнений.
Наверное, сейчас он сжимает губы, пока его пылкая пассия покрывает укусами грудь.
- Я серьезно. Прекрати сейчас же, или я… Ааах… - О. С ним явно кто-то опытный.
Радостный хохот разрывает момент тишины. Теперь Лави никуда не деться – Аллен трахается с парнем, и вряд ли это Канда… Канда не умеет так смеяться.
- Иди сюда, малыш. – Ну вот, пожалуйста. Еще раз.
А после все сливается.
Лави не раз видел, как Аллен срывается – его глаза холодеют в лед, и он становится такой страшный, серьезный, и нет ничего, что он не смог бы сделать. Это явно тот самый случай. Они ругаются – оба, и выдыхают рвано, громко, тоже оба. И стонут вдвоем – почти синхронно.
Лави непроизвольно закрывает глаза и видит, как побелевшие пальцы Аллена хватают простыни.
Он слышит какие-то шипящие, охрипшие звуки, и старается не думать над тем, что Аллен говорит в этот самый момент своему любовнику.
Лави кроет матом свое живое воображение и хозяина таверны, который своего удобства ради поставил кровати стена к стене.
За стеной кровать скрипит и бьется о дерево.
- Если ты не перестанешь брыкаться, я тебя свяжу, малыш. И не говори потом, что ты опять стер запястья в кровь.
Лави бьется головой о жесткую подушку.
Он то ли слышит, то ли видит – и неизвестно, что из этого реально, а что ум Лави додумал – как Аллен шипит сквозь зубы, замирая когда его пронзают насквозь, раз за разом, раз за разом… Как искусывает губы почти до крови, как с жалобным воплем выгибается, как притягивает своего мужчину ближе, вниз, и тот при каждом движении задевает локтем стену. Как извивается, пиная ногами матрас. Пытается найти опору и обмякает в сильных руках, покорный чужой воле, без сил и дыхания. И продолжая –
Смеется неизвестный, разменивая смех на выдохи прямо в ухо, выдохи губы в губы. Как он плывет в наслаждении, всем существом своим пытаясь не потерять темп и ускоряясь. Как он видит своими широко распахнутыми глазами искаженное запрокинутое лицо Аллена.
С трудом двигаясь, Лави вновь зажимает уши руками.
Они продолжают уже без его внимания – и наяву, и в его голове.
«Да, да», шепчут припухшие тонкие губы. Язык скользит по векам. Они сплетаются – сладко, страстно, в хрупком и прочном как огонь уединении. Кто-то распластывается под кем-то на свежих неласковых простынях, подгоняя ритм гортанными стонами. Кто-то движется, и движется, и движется…
Страсть смежает глаза и накатывает сметающей все волной.
Лави хватает одеяло и выбегает за дверь, чтобы пойти спать к Канде, Линали, кому угодно – лишь бы не здесь, не рядом с Алленом, не рядом с ними…
У распахнутого окна коридора стоит и курит Тикки Микк, богом в душу ебанный Тикки, граф от Ноев, удовольствие… Удовольствие, видимо, от Бога же.
В открытой двери видно, как Аллен валяется голым на своей постели, закрыв глаза, и его поза, раскинутые широко руки и ноги (отстраненная мысль: не связал все ж таки!), одна нога свешивается с одноместной койки, сбитые на пол простыни…
Лави сглатывает и смотрит на Тикки.
Он не знает, что делать.
Аллен, не открывая глаз, легким недовольным голосом говорит:
- Не дыми в комнату, я же просил!
- Как прикажешь… сердце мое. – Отвечает ему граф, и на секунду в его голосе мелькает такая нежность, что это оставляет Лави безоружным.
Тикки пляшущей удовлетворенной походкой делает два па к двери, затем медленно прикрывает ее. И говорит, наклоняясь к Лави, обдавая того запахом Аллена, секса и… счастья? – говорит:
- Драка еще нескоро, книжник. Иди спи.
- Да как тут с вами заснешь?! – выпаливает Лави, и прикусывает язык, резко вспоминая с кем он, собственно, говорит.
- Ну ты, положим, не с нами спишь. – Сверкает Тикки клыками. – А что до этих тонких стен… Не мои проблемы.
Он кидает через дверь взгляд, исполненный такой жажды, что Лави – огненный, несдержанный Лави! – цепенеет.
- Так что ты иди, иди, парень. – Миролюбиво заключает граф Микк.
Лави оторопело кивает и, ухватив покрепче свое одеяло, идет, идет… Вдаль по коридору, чтобы ввалиться в комнату к уже заснувшему (слава Богам!) Юу и, действительно, заснуть.
Ему всю ночь снились чьи-то ненасытные объятия.
А потом Канда поднял их всех по тревоге, и они дрались с демонами почти до наступления утра, и Лави, кажется, начал понимать, куда пропал Аллен и откуда у него эти подозрительные синяки на подбородке и шее. И кто наслал демонов, Лави тоже очень хорошо понимал.
Но он молчал.
Они вернулись в Орден к рассвету – вымотанные, порванные, едва живые.
Лави ногой открыл дверь в кабинет Комуи, имевшего нехорошую привычку засиживаться за делами до утра, и впечатал кулак ему прямо в челюсть.
3. Тикки/Аллен. Заманить Аллена в ловушку и трахнуть. Аллен имеет сто тыщ возможностей освободиться, но притворяется оскорбленной невинностью (бгг) и делает вид, что его насилуют. Разойтись, очень довольными друг другом))
- Твою мать… - сдавленно стонет Аллен.
Жесткие, твердые пальцы скользят в его заднице.
- Ненавижу, - признается он одновременно с глубоким выдохом.
Мягкие, слишком мягкие для того, чтобы быть реальными, губы зацеловывают багровые укусы вокруг сосков, постепенно сужая круги.
- Убью. – Обещает Аллен, жмуря глаза на луну, отводя голову вверх, чтобы не видеть буравящий взгляд напротив, в то время как его ноги ложатся на сгибы чужих локтей.
Чтобы не видеть, как его соперник в очередной раз побеждает.
Не слышать, какие пошлые дрожащие слова шепчет в ухо Аллену.
Не чувствовать, как.
Это было неизбежно. В их схватках кто-то всегда берет верх – обычно они меняются ролями поочередно, как сменяются рубашка и джокер, если крутить карту на пальцах быстро-быстро.
Аллен быстро-быстро дышит, стискивая зубы до судороги в мышцах лица, чтобы не орать от боли.
Только в их случае у карты нет рубашки. Это двусторонний, вездесущий лик джокера, и будь Аллен хоть немного в сознании, он бы обязательно развил эту увлекательную идею.
Но Аллен без сознания абсолютно, совершенно, и только это одно оправдывает его, когда он сам тянется к губам Тикки.
Это было должно случиться, если знать склонность обоих игроков к неистовому шулерству – только Аллен сегодня проиграл.
- Твоя карта бита, малыш, - шепчет Тикки хрипло, и Аллен чувствует, что пропадает, с каждым толчком внутрь пропадает, с движениями бедер, со сплетением пальцев – до головокружения, утраты ориентации в пространстве и последних крох разума.
Вы были дороги мне как память, кратко сожалеет Аллен, впиваясь руками в спину, раздирая ногтями по косой.
Это должно было случиться, потому что мы оба этого хотели: ты и я.
Но черта с два ты об этом узнаешь, ставит роскошный засос прямиком над стигматом на шее Аллен. Тикки шипит сквозь зубы, но надо отдать ему должное: сила его желания, или же опыт его и умение таковы, или еще Бог знает что – он ни на секунду не сбивается с ритма.
Да, думает Аллен, да. Я хочу тебя таким. Хочу больше всех тварей, которых когда-либо сотворял Господь, прости мою душу…
Яхочутебяяхочутебяя.
Я. Хочу. Тебя.
Аллен говорит: отвали от меня, Тикки. Укус. Сгинь в ад. Трепещущий по ребрам вздох. Я выебу тебя рукоятью меча. Блаженный оскал. Я располосую твою спину в мясо своими когтями.
Он не активирует Клоуна.
Тикки сжимает в ладонях его голову и целует, целует, целует, и Аллен отвечает ему.
Тикки замедляется до нуля, до абсолютного отсутствия сил, способности терпеть и воздуха в легких.
Тикки смотрит в глаза, и Аллен не может не отвечать, будто слышит мысленный приказ: смотри.
Смотри на меня.
Аллен искренне считает, что смотреть в глаза во время секса абсолютно бессмысленно. От этого веет романтической чушью, девчачьими романами и беспросветной тоской. У них же все по-другому, от первой до последней встречи, они – это игра на предельных ставках, пан или пропал, выиграй или сдохни в канаве, победи и празднуй.
У них все по-другому, но Аллен смотрит в глаза, выдерживая тяжелый как смерть взгляд. Он требует ответа. Аллен сжимает зубы, чтобы не кусать своих губ и тем более губ Тикки, сейчас посыплется крошка, и не отводит глаз.
Тикки усмехается, начиная двигаться.
Аллен почти готов сорваться. Ему так больно и так хорошо, что не имеют значения его принципы и молитвы. Он забывает все и почти готов забыть свое имя, подмахивая и подвывая, выпластываясь под руками, беспрепятственно позволяя Тикки делать все, что он – они, мы – хочет.
Непонятно, что удерживает его на краю. Аллен скребет головой жесткие камни заброшенного языческого храма, затерянного в лесах новой Америки, и царапает и кусает все, до чего может дотянуться – вместо криков и стонов, которых отчаянно хочет от него Тикки.
Но Тикки же сегодня победил, так ведь?..
Аллен накручивает на руку волосы, опять отросшие после очередной схватки, и прижимает голову к своей шее непререкаемо, безапелляционно. Тикки с покорностью сжимает горло зубами. Неспешность его поцелуев с лихвой компенсируется жесткими, насилующими движениями бедер. Аллен цепляется за лозы, которые растут из его спины неведомым образом, и, кажется, пытается с корнем вырвать хоть одну.
Тикки рычит. Этот звук, звериный, приглушенный, мощный, сладостью отдается в груди Аллена. Вдохновляет на подвиги.
Аллен шепчет, с трудом выговаривая слова:
- Я… не одна из твоих игрушек.
- Конечно нет, - отвечает ему Тикки незамедлительно.
- Я не сдамся, - выдыхает Аллен, едва заметно притираясь животом плотнее к Тикки.
Тикки отвечает ему в шею, в ухо, старательно зацелованное:
- Меньше всего на свете я хочу этого.
Малыш.
И он кончает.
А Аллен остается лежащим на жестких камнях, на черном плаще, и его так быстро заполняет пустота.
И Аллен не сдерживает второй по счету стон. Но что это по сравнению со звуками, которые, не стесняясь, издает Тикки? Он гладкой щекой блаженно и медленно ведет по ключицам Аллена, по груди, едва ощутимым прикосновением до несносной сладости раздражая соски, по животу – так, что поднимаются вверх волоски на руках…
У Аллена в голове бьется одна, только одна мысль: вдруг оставит? Вдруг бросит таким – голым, голодным?
Хотя сильнее воплей разума в животе лежит горячим комом уверенность: не оставит. Не посмеет. Не уйдет. Никогда.
И Аллен говорит одними губами, замирая от холода в сердце – иди к черту, Тикки.
Тикки берет в рот.
Сладко, щемяще берет в рот член Аллена и двигает языком своим ловким так быстро.
Сладко, необходимо и медленно проникает пальцами внутрь. Движения ничто не затрудняет, Аллен открыт, Аллен извивается, сбивая плащ на землю. Камешки впиваются в спину. Аллену плевать.
Мягкие лозы – да что там лозы, это же щупальца как есть! – удерживают руки и ноги, не давая ему двинуться. Это простая ловушка: Тикки рассчитывает, что не найдя выплеска в движениях, Аллен начнет просить,
Кричать в голос,
Задыхаться и шептать.
Аллен его разочаровывает. Наверное. Он шепчет – про ненависть, он кричит – проклятья, он задыхается. Самым натуральным образом задыхается своими словами, которые не высказать.
Аллен вталкивается бедрами в жадный рот с неясным хрипом. И он более чем уверен – Тикки этого достаточно.
Они могут себе позволить лишь поцелуй, наполненный сытый ненасытный поцелуй, когда Аллен слизывает свой вкус с его губ, а Тикки признается каждым откровенным взглядом.
И все.
Он уходит, сверкая голой задницей в свете луны.
Аллен утыкается лицом, собирает в горстях ткань дорогого плаща, вдыхая его запах.
Аллен думает, что ничерта ничего не кончилось.
Ты думаешь, что победил. Пусть. Но в следующем раунде победа будет за мной.
По мотивам песен.
4. Диана Арбенина – Морячок
Лавстори с плохим концом, POV Аллена Уокера
Закрывались глаза, ерошились волосы, дыхание рвало грудь пополам.
Было так.
Весело, безумно – искры под веками, хохот из-под ребер, стоны из живота. Ты звал его по имени, он тебя – на родном языке, «малыш». Его родном языке, конечно. Ты быстро нахватался от него всякой дряни: покорно вдыхал никотин его крепких самокруток прямиком из мягких губ, заламывал ему руки, покрывал матовую золотую кожу багровыми синяками засосов, и ругался-стонал на неизвестном языке.
Ты бегал от него по всему свету; он мерил своими шагами весь мир.
Он был откровенным и желанным как жизнь. Он обрядил тебя в кимоно и связал руки на манер молящейся грешницы – кажется, это было на китайской базе. Полоскал своими русалочьими кудрями твою шею, зацеловывал загривок. Рисовал на твоей спине тонкой каллиграфической кистью какие-то узоры. При том, что одна его рука достаточно быстро расслабила ворот и гладила кончиками пальцев низ твоего живота, еще странно, как ты не сорвался и не порвал путы, и тряпки, и его самого острыми когтями.
Поднимался легкими щекотными движениями вверх от самого крестца, лил золотую негу по всему телу. Так, что ты застыл восковой статуэткой с железным стояком, неспособный пошевелиться и закрывая глаза на свет. Страстно желавший освобождения, отпущения всех грехов.
Его пальцы все так же продолжали свои неощутимые поглаживания, ты неостановимым жестом раздвигал ноги – но он, вот же сволочь, продолжал расписывать тебя, посылая волны мурашек вниз каждым поцелуем в алеющее ухо, каждым протяжным мазком влажной кисти.
Ты таял в ноль и чуть не кончал там же, на татами.
Поставив последнюю завитушку на самом верху шеи, он сел перед тобой, чтобы насладиться – не своей работой, но эффектом. В широко распахнутых глазах ты читал все про себя, без остатка – красные щеки, туманные глаза, кусанные-перекусанные губы, распахнутый до пупка ворот шелковой тряпки, откровенно разведенные ноги, согнутые в коленях, и руки, которые сам связал…
Он финальным штрихом провел по твоим губам своей кистью. Его рука даже не дрожала.
Ты улыбнулся ему в рот, оставляя черный отпечаток, и нежным взмахом пальцев-ножей прорезал и свои веревки, и его кожу.
Красные звезды твоих поцелуев распускались на порезанной груди. Простой и сложный, он был твоим – во всех прямых и переносных смыслах этого слова. Он гонялся за тобой месяцами, и его ухаживания были весьма своеобразными. Один раз он оторвал тебе руку и почти вырвал сердце. Второй раз он сдался, и ты его убил. В третий раз ты отдал ему сердце сам.
Ему били морду твои друзья. Ты скандалил. Он похищал твою подругу. Ты бил ему морду. Ты долго не понимал, в чем дело, пока однажды он, втыкая тебе под ребра банальнейшую заточку, не предложил прогуляться.
В своем родном городе он вел тебя по теплой брусчатке и кормил в лучшем кафе, невозмутимо оплатив километровый счет. Вы гладили портовых кошек, а он поил их ромом, и, подняв руки над головой, кружил по песку, моча ноги в соленом море. Он был влюблен как бес. Кошки плавились, вздыхали, а ты смотрел на него и, кажется, влюблялся тоже.
Поэтому когда вы сидели, вытянув ноги, на скамейке в затерянном солнечном дворике, ты закрыл глаза и откинул голову на спинку скамьи – и позволил ему холодить дыханием твою шею. Губы чарующе медленно поднялись вверх, обрисовав линию челюсти, и ты сдался сам, сам не зная чего хочешь. Зато он знал. Затерянный двор оказался садом его поместья, и в твой первый с ним раз глиняные колокольчики на нитках, подвешенные у распахнутых окон, звенели тонко и больно, он ложился рядом, подчиняя тебя и подчиняясь тебе.
Звезды его поцелуев шелком стелились по твоей груди.
Ты прятался от него, играя в свои игры, и он бегал за тобой, как напившаяся рому кошка.
Вы встречались в Рио, в Нагасаки, в Порту. Он водил тебя через дорогу за руку, за руку держал, выливаясь в тебя и сверля глазами. Он терпел твой дурной характер – и то, что ты не раз попытался его убить, и все остальное тоже, разом, а потом пропал.
Ты дрочил, вспоминая его и ругая почем свет стоит, пятная спермой простыни ночь за ночью. Тебе не то чтобы бы перестало быть весело без него, но как-то не очень, не так. Ты ждал его как волк, колотя кулаками подушку, проклиная себя, его и кошек, раз двести пообещав перегрызть шею и двести тысяч – затрахать до смерти.
Ты вспоминал его целиком и по частям, его невообразимые глаза и родинку на скуле, его стоящий член, который возбуждал тебя как мало что на свете, его длинные ноги и ненасытные руки. Его упругий живот и задницу. Волосы, которые ты нещадно дергал по поводу и без.
Потом ты сдался и забыл.
Длительное сильное страдание невозможно. Ты гулял с другими и с другой, и был Рио, был Порту, были пьяные кошки и – украдкой – взгляд в непроглядно черные окна поместья, были все те города, и даже еще и не те. Жадно обнимал другие спины своими белыми ногами, других вжимал в пол и даже связал кого-то – точно так же, крутил соски, записывал спину белой как снег тушью.
Только ты не смог перестать шептать каждому из них в ухо – малыш, самый прекрасный, самый желанный, на чужом языке, но пока никто из твоих пассий не знал португальского, все летело на ура. Летело время. Ты забыл – или поверил в то, что сможешь забыть.
Про его смерть ты узнал почти случайно, проще говоря – подслушал.
Твои его золотые глаза закрылись месяцы назад в глупой и серьезной и случайной драке.
Твои его ловкие руки не перехватили нож из освященной стали, который мягко прошел сквозь твое его сердце.
Твоя его кровь вытекла вся в схватке десять на одного, и даже его семья ничем не смогла ему помочь.
Так весело, кажется, тебе не было еще никогда.
Звезды таяли на груди, поцелуи стелились как шелк. Он забрал всего тебя себе, и ты не жалел об этом ни секунды, никогда не пожалел. Его пальцы ввинчивались в твой рот, как будто крючок для ловли рыбы. Ты облизывал эти пальцы жадно, кусая их кончики, прижимаясь задницей к его стояку. Он дергал твои бедра на себя, ты отдавался, упираясь руками в туалетный столик его сестрички – а потом плюнул на все и лег на этот стол всей грудью, прогибая поясницу.
В зеркале будуара ты смотрел ему в глаза.
Он изрисовывал тебя черной тушью – ты оставлял на нем черные, светящиеся укусы. Он звал тебя по имени, а ты его – желанным. Он ходил за тобой по всему свету, брал и отдавался. Нежный, нежный, твой без остатка.
Лови блесну.
5. White Town – Your Woman
Лавстори с хорошим концом, POV Тикки Микка
Они всегда стояли друг напротив друга. Как враги, как союзники, как влюбленные. Аллен не баловался цыганскими гаданиями, но Тикки, бастард Испании в лоне Порту, он – да.
А еще Тикки сходил с ума.
Карты крутились под руками, крутились пробки вин и папиросные затычки граппы, самокрутки меж пальцев, сигары на мягких бедрах кубинских дев. Ржавые скрипки, до звона тонко отстроенные, вопили под ребрами. Был жар.
- Кто она? – спрашивал граф, подмигивая.
- Жениться тебе надо, - вздыхал братец, потирая лоб.
- У Тикки недотрах! – вопили близнецы.
- … - молча скидывала платье Лулу, без стука входя в два часа ночи в его прокуренные покои.
- Если ты откроешь разум, я с тобой выпью, - скалился Вайзли.
- Не смей отбивать у меня женихов, - возмущалась Роад.
Тикки прогонял близнецов из гостиной, врал графу, шутил в ответ на реплики Шерила, одевал Лулу и по полночи отпаивал ее казенным коньяком, разговаривая бесконечные разговоры о том, что мужики – сволочи, а те, кто не сволочи, так те пидоры, а пидоры – сволочи. Служил жилеткой. Посылал к дьяволу Болика и пару раз сдержался, будучи на грани убийства, ревнуя Аллена к Роад.
Она-то хотя бы его целовала.
Она-то хотя бы была девчонкой.
Она была сорокалетней стервой, и ей прощалось все. И графова служба, и попытки похитить, и вырванные с боем поцелуи.
Он смотрел, как Роад обнимает Аллена, и пил запоем.
Они всегда стояли друг напротив друга – как Возлюбленные, колода матери, доставшаяся по наследству от бабки, а той от пробабки. Гадалкой должна была стать дочь. Вместо нее родился Тикки, в будущем граф Микк.
Его ждала судьба, которая обходила всех женщин и мужчин его рода далеко на повороте.
Тикки ржал – и танцевал немые па, во влюбленном исступлении загоняя тело до предела, так, чтобы упасть и отключиться, видя под закрытыми веками не чье-то личико, но движения своих рук в бесконечных зеркалах. Курил до черноты перед глазами, с каждой глубокой затяжкой, бьющей по горлу маленьким катарсисом, ощущая: нет, нет, не уходит, затянись еще. Млел в постели, стирая ладони в откровенных мечтах о несносном мальчишке - до утра, давил экзорцистов как тараканов. Ему не посчастливилось встретить свою Императрицу ранее, он вообще, может, никогда раньше не влюблялся! Ну, по крайней мере так. Аллен Уокер, проклятый чумой на оба его дома, был исключением из всех правил, и потому, наверное, зацепил Тикки как стрела с пятнами яда на стальном наконечнике, как надрезанная пуля выстрелом в упор под ребра. Если резать пули крестом, они распускаются в теле, не выходят никогда уже, расправляя свои металлические лепестки прямо под сердцем.
Влюбленные, Император, Императрица, Башня. Весело – аж жуть.
Они стояли друг напротив друга тогда – в Ковчеге, в Башне, когда Тикки почти вернул экзорцисту взятую в долг смерть. Надо отдать ему должное, Аллен был хорош. Всегда и во всем.
Бестолковый мальчишка…
Он и целоваться-то толком не умел, девственник несчастный. Или не девственник; это не так важно, когда угольно-черное Удовольствие Ноя стонет из нутра Тикки, что его же никогда не любил по-настоящему, никогда не хотел, что все его чувства были до той поры детской игрой.
А потом появился я.
Маршал Кросс пил, непокорно смеялся во всю глотку и лапал Лулу. Какой черт завел всех троих в один кабак – не так важно, Тикки был подшофе изначально, так сказать – априори. Пьяный Тикки трепался. Пьяный Кросс трепался и щипал пьяную Лулу за задницу. Официальное перемирие превращалось хрен знает его во что, и поэтому когда в пять утра нерадивый ученик появился по душу учителя, его встретил аплодисментами целый зал, уже бывший в курсе всех любовных перипетий основательно несчастного сына Ноя.
К семи утра Аллен был пьян не меньше всех остальных участников, Лулу лежала у Кросса на плече, а Тикки успел от скуки протрезветь, заплести маршалу косичку и влюбиться, кажется, еще больше. Потому когда Аллен в семь тридцать ровно засобирался на работу, а Тикки взялся проводить его, это окончилось весьма закономерно: поцелуи в туалете кабака, классика жанра по форме и ментальный оргазм для графа Микка по содержанию.
Нет, целоваться он определенно не умел, довольно улыбался Тикки, а сердце прыгало из груди в горло, растворялось сладкой лужей по телу, расплывалось золотом во взгляде. И сильное стройное тело мягким маслом таяло в его объятии, прижималось ближе, часто дышало в его рот. Неожиданно трезвая вседозволенность во взгляде клала на лопатки.
Тикки не надо было ничего больше, только предельно честная ответная страсть в темных серых глазах, только разрывавшее грудь дыхание, только бедра, нетерпеливо толкавшие его в стену. Поэтому ему ничуть, нисколько не помешали маршал Кросс и счастливо хохочущая сестра, ворвавшиеся в уборную в тот момент, когда руки Аллен легли на плечи, рот впился в его губы неразрывно, а сам Тикки терзал ремень на чужих тесных брюках.
Тикки пил, не просыхая, трое суток, а на четвертые потряс своим явлением главный экзорцистский штаб.
Шерил скорбно прятал лицо в ладонях, граф рыдал на плечах близнецов, Вайзли заявился сам – и они полвечера, наверное, развлекались, считывая мысли и желания всего населения Европейского штаба, Роад валялась на кровати Тикки и примеряла на иллюзорного Аллена различные фасоны платьев невесты. Лулу отсутствовала, присылая вместо себя Тизов с короткими записками, написанными подозрительно дрожащим почерком.
Они стояли друг напротив друга.
Дыхание кончилось еще полчаса назад.
- Я никогда не буду твоей девкой, - сказал Аллен Тикки и укусил его за плечо. Плечо саднило. Тикки блаженно жмурился.
- Да ни за что в жизни, - поклялся он. Что за глупости, в самом деле? Аллен Уокер – это Аллен Уокер, просто Аллен, мальчишка, мальчик, малыш, и причем тут девки?
Скрипка орала о любви в его груди, резонируя по стенам комнатки.
Они всегда стояли друг напротив друга. Будь то смертная схватка или пожатие рук при перемирии во имя военного союза. Будь то ладони, которые сжимают твое горло когтями, или ладони ласкающие – эти идут вкупе с губами, которые со страстной как-бы-ненавистью нашептывают твое имя, и ногой, которая безапелляционно раздвигают твои бедра.
У нас никогда не получалось смотреть в одну сторону. Но это не так уж и страшно, правда, малыш?
В конце концов, видеть твое лицо в разы приятнее, чем затылок - в тот момент, когда ты кончаешь и немо выдыхаешь мое имя, и смотришь прямо на меня своими глазами с сузившимися от удовольствия в точку зрачками.
6. IAMX – Secret Friend
Этот фик внезапно приобрел способности Тимкампи и вырос куда-то в небеса головой. Ожидайте. Возможно, сила огня и его поднимет. %)
URL записиНазвание: Концерт по заявкам
Автор: thett
Рейтинг: NC-17
Пейринг: Тикки/Аллен
Жанр: Махровый романс
Дисклеймер: Все права на D.Gray-man принадлежат Хосино Кацуре.
Предупреждение: Ну в самом деле, АУ, ООС. Еще немного дэсфика, это да. Канон взатяг курит в сторонке анашу вместе со здравым смыслом и таймлайном.
Саммари: Концерт по заявкам – он и есть концерт по заявкам. Сборник драбблов/мини-мини-фиков.
Чисто на ночь.))
Покурить и послушать
По заявкам Дашки-заразы.
1. Тикки/Аллен. Проделывать всякие неприличности с Той Самой пуговицей на глазах у связанного Аллена. Аллен пойман Ноями - ну, в общем, связан и надежно зафиксирован
Я выражаю благодарность рекламе сигарет Gitanes, которая гласит: happiness is what you’re longing to repeat. Или как-то так.
Второй час граф Микк сидел в кресле напротив Аллена Уокера, экзорциста.
Второй час Аллен дергался от каждого звука.
Второй час Тикки крутил в руке пуговицу, однажды оторванную с мундира убитого им мальчишки.
Думал.
Выражение его лица выдавало все мысли без остатка. Тикки не хотел смерти Аллена – Аллен знал это точно, как знал, что его сейчас искали, как то, что он очень любит жить и вовсе не хочет умирать, как знал вкус клубничного мороженого, о котором втайне мечтал все это время.
Добренькая Роад его покормила, конечно. С ложечки. Кусок не лез в горло. В туалет сопровождали слуги, за спиной обязательно маячил кто-нибудь из семьи Ноя, и если девушки еще считали нужным отворачиваться, то Тикки отпускал ехидные комментарии, а братья Джасдеби вообще ржали как два коня. Но не это было самым унизительным, вообще совсем не это.
Унизительным было второй час сидеть связанным по рукам и ногам в спальне Тикки Микка на полу, наблюдая как тот вертит пуговицу с собственного мундира и водит ею по губам – и ощущать, как краснеют щеки.
Ну кто бы не покраснел, елки… За два часа Аллен со скуки успел в деталях изучить костюм и лицо графа. Нога закинута на ногу. Пальцы левой руки нервно барабанят по подлокотнику кресла, обитому роскошной блестящей тканью. Рубашка расстегнута. Брови нахмурены тяжело. И рука… его вторая рука неспешно, раз за разом, гладит крепко сжимаемой длинными пальцами пуговицей губы. Раз за разом. Раз за разом.
Если сомкнуть веки, в голове возникает именно это выражение лица – почти мечтательное, а на самом деле обозначающее глубокую задумчивость, и губы, которые целуют пуговицу.
…Аллен широко распахивает глаза, когда Тикки садится перед ним на колени. Он не выпускает теплый кусок серебра, жмет в ладони.
Аллен знает его мысли, все его мысли до одной. Тикки не хочет смерти Аллена. Тикки не может не подчиниться своему Графу. Это патовая ситуация, и до прибытия того – а значит, и до неминуемой смерти – остаются какие-то неизвестные минуты, Тикки сидит напротив и тем же отстраненно-задумчивым взглядом сверлит лицо Аллена.
Аллен не может ничего сделать, иначе не сидел бы тут на полу в вынужденной позе абсолютной покорности.
Тикки отводит с его лица прядку.
- Малыш… ты знаешь, что такое удовольствие?
Его голос впервые нарушает тишину, впервые с того тихого «на пол», когда наигравшаяся в куклы Роад убежала в школу и сдала ценную игрушку на хранение старшему брату, приказав слугам отвести Аллена в чужие покои. Это она поймала Аллена. Вся ее доброта и нежность были лишь притворством, «на благо общего дело» - смеясь, объяснила она Аллену, запихивая в его рот ложку с жирным кремом брюлле.
Тикки тушит сигарету о ковер, выдыхая дым в лицо Аллену.
И целует.
Это всего лишь прикосновение губ, почти ленивое, медленное касание. Аллен застывает пойманной в силок птицей, затекшие и связанные к тому же руки не двинутся, чтобы врезать наглецу, а подбородок выдернуть не получится – Тикки железной хваткой держит. И его язык медленно раздвигает губы, пальцы больно нажимают на горло, так, что не открыть рот невозможно.
Аллен смотрит, как блаженно закрываются глаза напротив. Озорная родинка на скуле приковывает к себе внимание. Язык скользит по зубам, Тикки впивается в его рот, как жадный демон. Он насквозь пропах своим табаком, он смешивает свою слюну с кристальной чистотой Аллена.
Аллену грустно от того, что его первый поцелуй сорвал в нечестной схватке этот… да что уж там – мудак.
Так грустно, что Аллен толкает его плечом, кусает за губу, шипит и выворачивается как может. Тикки упорен – он хватает Аллена за плечи и только прижимает к себе, игнорируя боль, обнимает спину, настаивает на ответе.
Аллен вышвыривает его язык из своего рта и целует сам – получи, отвяжись, отстань от меня, ради всего святого, целуйся со своей-моей пуговицей, если тебе угодно, но отстань от меня…
Он сам не замечает, в какой момент входит в такт, абсолютное созвучие, стукается грудью о грудь, теряет дыхание и закрывает глаза. Удивленный вдох. Коньячное дыхание. Мягкие губы. Безжалостная медлительность – Тикки заставляет его не спешить, чувствовать все, все грани вкуса, всю сладость на языке и прикосновения, от которых дрожь по спине.
Закрыв глаза, связанный и немой – остро как никогда Аллен ощущает пропасть, которая раскрывает свои объятия перед ним. Рвется выдох. Тикки прижимает свои ладони к его лопаткам, а Аллен забывает обо всей опасности, которую представляют эти руки. Он целует. Он летит вниз.
Пальцы медленно ведут по подбородку вверх, и Тикки разрывает поцелуй нехотя, отрывается, ускользает, и какие-то секунды Аллен неосознанно тянется за ним. Туманный взгляд.
- Так вот… Удовольствие, малыш – это то, что хочется повторить.
Пальцы прижимаются к губам.
…Аллен широко распахивает глаза, просыпаясь от звуков, которые издает кресло, опрокинутое на ковер, когда Тикки резким движением встает. Он не понимает ничего и понимает все. Сон. Просто сон, навеянный длительным наблюдением за тем, как губы Тикки Микка развращенно ласкают пуговицу. Она, забытая, катится по полу, а Тикки подходит к Аллену, и вздергивает его на ноги, и волочит по коридору и по лестницам вниз, попутно распутывая узлы на веревках. Он выталкивает Аллена на улицу – простую обычную лондонскую улицу, сопроводив вместо напутствия пинком по ногам.
Аллен кубарем катится с лестницы, уже замечая краем глаза, как Линали планирует с крыши, а со стороны Аббатства несется Лави, и успевает только увидеть темный горящий взгляд, и дверь хлопает, и все кончается, все.
Только сон ночной пропал на время, все чудились чьи-то губы и руки горячие на спине, и Аллен задавался бредовым вопросом, было оно все-таки или нет – удовольствие, которое хочется повторить, пять минут посреди паники и попыток сделать выбор. Пальцы, которые вертят в руках серебряный блик, и как бы его губы спускались вниз с груди на живот, и так ли ласково целовали бы, как эту чертову ту самую пуговицу?
Нет ответа.
Но, кажется, те два часа его жизни сыграли злую шутку. Аллен собирается узнать ответ, и даже не задумывается о том, что тем самым подтвердит теорию Тикки Микка об удовольствии, которое обязательно еще не раз повторит.
2. Тикки/Аллен. Тайно встречаться, устроить концерт за стеной кому-то из команды - скажем, Лави (он выглядит самым толерантным ). Лави думает, что Аллен там развлекается с девушкой, лениво и уныло думает, что ему, бедняге, вот ничего сегодня не присветило, правда, Аллен как-то необычно орет, а потом видит выходящего из комнаты Тикки. Реакция обязательна. х)) И Тикки, и Лави.
Первый раз был еще ничего. Лави устал как бобик во время субботника по уборке Ордена – вот кто, скажите, придумал этот бред, чтобы боевики-экзорцисты как детсадовские нянечки сутки напролет ползали с тряпками в зубах и швабрами в руках по самым труднодоступным и маловообразимым углам их штаба, наводя чистоту. Хотя известно кто. Этому кому-то, по имени К. и по фамилии Л., книжник уже не раз поклялся набить морду в тихом укромном уголке (не исключено, что и отмытом когда-то его собственными, мать их, руками).
В общем, первый раз прошел почти незамеченным. Уплывая в царство грез со счастливой улыбкой и ломотой по всему телу, а после не каждого боя у него так бывало, Лави расслышал, как скрипнули пружины на кровати через стену. Успев позавидовать Аллену, Лави так и отключился – под ритмичный скрип. Больше ничего не было слышно. Стены в Ордене были толстые.
В этом наивном заблуждении Лави пребывал до следующего раза. Тогда они до полуночи засиделись с Кроули, коротая время за трепом и игрой в карты. Канда ушел еще в девять, уводя с собой сопротивляющуюся Линали – он настаивал на том, что режим свят, и подкреплял свои действиями угрозами рассказать обо всем старшему брату.
Вторично испытав острейшее желание пойти и решительно устранить причину всех неприятностей, Лави вздохнул и, отгоняя грустные мысли, выудил из-под кровати ящик пива. Кроули заржал.
Они замечательно проводили время, пока за стеной не раздался громкий стон.
- О. – Сказал Кроули.
- Да, - лирично отозвался Лави, - у нашего юного придурка появилась подружка.
- Надо же, - подивился Кроули. – А по нему и не скажешь. И кто же эта несча… счастливица?
- А я не знаю, - честно развел руками Лави.
После чего они перешли на обсуждение тонкостей женской душевной организации, а так же способов пикапа, что плавно перетекло в рассказ Кроули о его обширном жизненном опыте и роли в приобретении этого опыта милых дев.
Кроули рассказывал, пока стоны за стеной не стали откровенными и настолько пронзительными, что Лави покраснел и совершенно отвлекся от его баек, забывая вставить даже элементарные «даа-а-а?» и «обалдеть!». Кроули понимающе усмехнулся и покинул комнату, пожелав спокойной ночи прелестно скользким голосом. «Вот тварь, - подумал Лави, - у него-то спальня в другом крыле».
После чего погасил свет, пнув ногой батарею пустых бутылок к дальней стене, и приник ухом к обоям, пытаясь понять – с кем же там сейчас так замечательно Аллену, недотроге и хаму.
Линали? Да за нее бы брат любому голову открутил, и сама она была не такой. Хрупкий цветочек, вот уж кто на самом деле недотрога, да она наверняка и целоваться-то сама не пробовала ни разу…
За стеной раздался вопль, а сразу вслед за ним какой-то рык. Стена слегка дрогнула, как если бы ее со всей силы припечатали кулаком.
Миранда? Этот вариант Лави мог отмести сразу: Миранда была на задании уже две недели как.
Задыхающееся, гортанное «а-а-а-а».
Вот черт, приревновал Лави. Поганка бледная. Могли и бы позвать его хоть раз, явно не обеднели бы… А Аллен-то хорош. Скрипит матрасом без перерыва.
Девиц-то в ордене – по пальцами перечесть. Или – Лави замер от неожиданной догадки, - неужели водит со стороны?
Ну, тогда гадать бессмысленно. Конечно, свободного времени у Аллена не было ни капли, но кому как не Лави знать, как хорошо белобрысый умеет исчезать, заставляя себя искать часами. За эти часы можно было многое успеть!
Как будто отвечая на его догадки, за стеной завыли беспрерывно. От этих звуков переворачивалось будто бы все внутри. Лави ни с кем не было так хорошо – даже близко не было! – чтобы так орать. Или чтобы с ним орали.
- Да-а-а… - это было сказано таким сочным и выразительным голосом, что Лави зажмурился. А потом чуть не протрезвел.
Потому что голос был мужским. И этим мужчиной не был Аллен, с его юным непереломавшимся чуть ли не сопрано.
Впрочем, этот маленький досадный факт Лави предпочел забыть, списав все на пьяные глюки. После памятного стона удовольствия все очень быстро стихло, и хотя за стеной еще слышались невнятные шорохи – как будто там долго, со вкусом и без стыда целовались, домыслил Лави, - заснуть уже было вполне можно, что он и сделал незамедлительно, сморенный алкоголем.
В третий раз у него болела голова от сильнейшего удара демона, и Лави валялся на своей кровати в крохотном номере деревенской таверны, по совместительству являвшейся гостиницей. Приоритет был явно отдан альтер-эго таверны: кормили тут превосходно, а вот жилось не очень. Жесткие одноместные койки, колючие одеяла, сквозняки из окон… и очень. Очень. Очень тонкие стены.
Лави свернулся на своей холодной кровати, сжав руками голову. Друзья не заходили. Они приползли полуживые, и едва утолив голод разбрелись по спальням. Лави даже рад был: он с боем отстоял свое право жить отдельно от Канды, и теперь мог хотя бы рассчитывать, что ему не помешают ни презрительными взглядами, ни нудными лекциями про теорию грамотного боя. Тоже мне, грамотный нашелся – бинтует, небось, сейчас разодранные бока у себя, зализывает раны.
Но мечтам Лави было, увы, не суждено сбыться. Едва он посмел разжать руки, чувствуя с облегчением, как боль уходит – накрыло.
За стенкой кому-то явно было очень весело.
- Прекрати кусаться! – это голос Аллена, без сомнений.
Наверное, сейчас он сжимает губы, пока его пылкая пассия покрывает укусами грудь.
- Я серьезно. Прекрати сейчас же, или я… Ааах… - О. С ним явно кто-то опытный.
Радостный хохот разрывает момент тишины. Теперь Лави никуда не деться – Аллен трахается с парнем, и вряд ли это Канда… Канда не умеет так смеяться.
- Иди сюда, малыш. – Ну вот, пожалуйста. Еще раз.
А после все сливается.
Лави не раз видел, как Аллен срывается – его глаза холодеют в лед, и он становится такой страшный, серьезный, и нет ничего, что он не смог бы сделать. Это явно тот самый случай. Они ругаются – оба, и выдыхают рвано, громко, тоже оба. И стонут вдвоем – почти синхронно.
Лави непроизвольно закрывает глаза и видит, как побелевшие пальцы Аллена хватают простыни.
Он слышит какие-то шипящие, охрипшие звуки, и старается не думать над тем, что Аллен говорит в этот самый момент своему любовнику.
Лави кроет матом свое живое воображение и хозяина таверны, который своего удобства ради поставил кровати стена к стене.
За стеной кровать скрипит и бьется о дерево.
- Если ты не перестанешь брыкаться, я тебя свяжу, малыш. И не говори потом, что ты опять стер запястья в кровь.
Лави бьется головой о жесткую подушку.
Он то ли слышит, то ли видит – и неизвестно, что из этого реально, а что ум Лави додумал – как Аллен шипит сквозь зубы, замирая когда его пронзают насквозь, раз за разом, раз за разом… Как искусывает губы почти до крови, как с жалобным воплем выгибается, как притягивает своего мужчину ближе, вниз, и тот при каждом движении задевает локтем стену. Как извивается, пиная ногами матрас. Пытается найти опору и обмякает в сильных руках, покорный чужой воле, без сил и дыхания. И продолжая –
Смеется неизвестный, разменивая смех на выдохи прямо в ухо, выдохи губы в губы. Как он плывет в наслаждении, всем существом своим пытаясь не потерять темп и ускоряясь. Как он видит своими широко распахнутыми глазами искаженное запрокинутое лицо Аллена.
С трудом двигаясь, Лави вновь зажимает уши руками.
Они продолжают уже без его внимания – и наяву, и в его голове.
«Да, да», шепчут припухшие тонкие губы. Язык скользит по векам. Они сплетаются – сладко, страстно, в хрупком и прочном как огонь уединении. Кто-то распластывается под кем-то на свежих неласковых простынях, подгоняя ритм гортанными стонами. Кто-то движется, и движется, и движется…
Страсть смежает глаза и накатывает сметающей все волной.
Лави хватает одеяло и выбегает за дверь, чтобы пойти спать к Канде, Линали, кому угодно – лишь бы не здесь, не рядом с Алленом, не рядом с ними…
У распахнутого окна коридора стоит и курит Тикки Микк, богом в душу ебанный Тикки, граф от Ноев, удовольствие… Удовольствие, видимо, от Бога же.
В открытой двери видно, как Аллен валяется голым на своей постели, закрыв глаза, и его поза, раскинутые широко руки и ноги (отстраненная мысль: не связал все ж таки!), одна нога свешивается с одноместной койки, сбитые на пол простыни…
Лави сглатывает и смотрит на Тикки.
Он не знает, что делать.
Аллен, не открывая глаз, легким недовольным голосом говорит:
- Не дыми в комнату, я же просил!
- Как прикажешь… сердце мое. – Отвечает ему граф, и на секунду в его голосе мелькает такая нежность, что это оставляет Лави безоружным.
Тикки пляшущей удовлетворенной походкой делает два па к двери, затем медленно прикрывает ее. И говорит, наклоняясь к Лави, обдавая того запахом Аллена, секса и… счастья? – говорит:
- Драка еще нескоро, книжник. Иди спи.
- Да как тут с вами заснешь?! – выпаливает Лави, и прикусывает язык, резко вспоминая с кем он, собственно, говорит.
- Ну ты, положим, не с нами спишь. – Сверкает Тикки клыками. – А что до этих тонких стен… Не мои проблемы.
Он кидает через дверь взгляд, исполненный такой жажды, что Лави – огненный, несдержанный Лави! – цепенеет.
- Так что ты иди, иди, парень. – Миролюбиво заключает граф Микк.
Лави оторопело кивает и, ухватив покрепче свое одеяло, идет, идет… Вдаль по коридору, чтобы ввалиться в комнату к уже заснувшему (слава Богам!) Юу и, действительно, заснуть.
Ему всю ночь снились чьи-то ненасытные объятия.
А потом Канда поднял их всех по тревоге, и они дрались с демонами почти до наступления утра, и Лави, кажется, начал понимать, куда пропал Аллен и откуда у него эти подозрительные синяки на подбородке и шее. И кто наслал демонов, Лави тоже очень хорошо понимал.
Но он молчал.
Они вернулись в Орден к рассвету – вымотанные, порванные, едва живые.
Лави ногой открыл дверь в кабинет Комуи, имевшего нехорошую привычку засиживаться за делами до утра, и впечатал кулак ему прямо в челюсть.
3. Тикки/Аллен. Заманить Аллена в ловушку и трахнуть. Аллен имеет сто тыщ возможностей освободиться, но притворяется оскорбленной невинностью (бгг) и делает вид, что его насилуют. Разойтись, очень довольными друг другом))
- Твою мать… - сдавленно стонет Аллен.
Жесткие, твердые пальцы скользят в его заднице.
- Ненавижу, - признается он одновременно с глубоким выдохом.
Мягкие, слишком мягкие для того, чтобы быть реальными, губы зацеловывают багровые укусы вокруг сосков, постепенно сужая круги.
- Убью. – Обещает Аллен, жмуря глаза на луну, отводя голову вверх, чтобы не видеть буравящий взгляд напротив, в то время как его ноги ложатся на сгибы чужих локтей.
Чтобы не видеть, как его соперник в очередной раз побеждает.
Не слышать, какие пошлые дрожащие слова шепчет в ухо Аллену.
Не чувствовать, как.
Это было неизбежно. В их схватках кто-то всегда берет верх – обычно они меняются ролями поочередно, как сменяются рубашка и джокер, если крутить карту на пальцах быстро-быстро.
Аллен быстро-быстро дышит, стискивая зубы до судороги в мышцах лица, чтобы не орать от боли.
Только в их случае у карты нет рубашки. Это двусторонний, вездесущий лик джокера, и будь Аллен хоть немного в сознании, он бы обязательно развил эту увлекательную идею.
Но Аллен без сознания абсолютно, совершенно, и только это одно оправдывает его, когда он сам тянется к губам Тикки.
Это было должно случиться, если знать склонность обоих игроков к неистовому шулерству – только Аллен сегодня проиграл.
- Твоя карта бита, малыш, - шепчет Тикки хрипло, и Аллен чувствует, что пропадает, с каждым толчком внутрь пропадает, с движениями бедер, со сплетением пальцев – до головокружения, утраты ориентации в пространстве и последних крох разума.
Вы были дороги мне как память, кратко сожалеет Аллен, впиваясь руками в спину, раздирая ногтями по косой.
Это должно было случиться, потому что мы оба этого хотели: ты и я.
Но черта с два ты об этом узнаешь, ставит роскошный засос прямиком над стигматом на шее Аллен. Тикки шипит сквозь зубы, но надо отдать ему должное: сила его желания, или же опыт его и умение таковы, или еще Бог знает что – он ни на секунду не сбивается с ритма.
Да, думает Аллен, да. Я хочу тебя таким. Хочу больше всех тварей, которых когда-либо сотворял Господь, прости мою душу…
Яхочутебяяхочутебяя.
Я. Хочу. Тебя.
Аллен говорит: отвали от меня, Тикки. Укус. Сгинь в ад. Трепещущий по ребрам вздох. Я выебу тебя рукоятью меча. Блаженный оскал. Я располосую твою спину в мясо своими когтями.
Он не активирует Клоуна.
Тикки сжимает в ладонях его голову и целует, целует, целует, и Аллен отвечает ему.
Тикки замедляется до нуля, до абсолютного отсутствия сил, способности терпеть и воздуха в легких.
Тикки смотрит в глаза, и Аллен не может не отвечать, будто слышит мысленный приказ: смотри.
Смотри на меня.
Аллен искренне считает, что смотреть в глаза во время секса абсолютно бессмысленно. От этого веет романтической чушью, девчачьими романами и беспросветной тоской. У них же все по-другому, от первой до последней встречи, они – это игра на предельных ставках, пан или пропал, выиграй или сдохни в канаве, победи и празднуй.
У них все по-другому, но Аллен смотрит в глаза, выдерживая тяжелый как смерть взгляд. Он требует ответа. Аллен сжимает зубы, чтобы не кусать своих губ и тем более губ Тикки, сейчас посыплется крошка, и не отводит глаз.
Тикки усмехается, начиная двигаться.
Аллен почти готов сорваться. Ему так больно и так хорошо, что не имеют значения его принципы и молитвы. Он забывает все и почти готов забыть свое имя, подмахивая и подвывая, выпластываясь под руками, беспрепятственно позволяя Тикки делать все, что он – они, мы – хочет.
Непонятно, что удерживает его на краю. Аллен скребет головой жесткие камни заброшенного языческого храма, затерянного в лесах новой Америки, и царапает и кусает все, до чего может дотянуться – вместо криков и стонов, которых отчаянно хочет от него Тикки.
Но Тикки же сегодня победил, так ведь?..
Аллен накручивает на руку волосы, опять отросшие после очередной схватки, и прижимает голову к своей шее непререкаемо, безапелляционно. Тикки с покорностью сжимает горло зубами. Неспешность его поцелуев с лихвой компенсируется жесткими, насилующими движениями бедер. Аллен цепляется за лозы, которые растут из его спины неведомым образом, и, кажется, пытается с корнем вырвать хоть одну.
Тикки рычит. Этот звук, звериный, приглушенный, мощный, сладостью отдается в груди Аллена. Вдохновляет на подвиги.
Аллен шепчет, с трудом выговаривая слова:
- Я… не одна из твоих игрушек.
- Конечно нет, - отвечает ему Тикки незамедлительно.
- Я не сдамся, - выдыхает Аллен, едва заметно притираясь животом плотнее к Тикки.
Тикки отвечает ему в шею, в ухо, старательно зацелованное:
- Меньше всего на свете я хочу этого.
Малыш.
И он кончает.
А Аллен остается лежащим на жестких камнях, на черном плаще, и его так быстро заполняет пустота.
И Аллен не сдерживает второй по счету стон. Но что это по сравнению со звуками, которые, не стесняясь, издает Тикки? Он гладкой щекой блаженно и медленно ведет по ключицам Аллена, по груди, едва ощутимым прикосновением до несносной сладости раздражая соски, по животу – так, что поднимаются вверх волоски на руках…
У Аллена в голове бьется одна, только одна мысль: вдруг оставит? Вдруг бросит таким – голым, голодным?
Хотя сильнее воплей разума в животе лежит горячим комом уверенность: не оставит. Не посмеет. Не уйдет. Никогда.
И Аллен говорит одними губами, замирая от холода в сердце – иди к черту, Тикки.
Тикки берет в рот.
Сладко, щемяще берет в рот член Аллена и двигает языком своим ловким так быстро.
Сладко, необходимо и медленно проникает пальцами внутрь. Движения ничто не затрудняет, Аллен открыт, Аллен извивается, сбивая плащ на землю. Камешки впиваются в спину. Аллену плевать.
Мягкие лозы – да что там лозы, это же щупальца как есть! – удерживают руки и ноги, не давая ему двинуться. Это простая ловушка: Тикки рассчитывает, что не найдя выплеска в движениях, Аллен начнет просить,
Кричать в голос,
Задыхаться и шептать.
Аллен его разочаровывает. Наверное. Он шепчет – про ненависть, он кричит – проклятья, он задыхается. Самым натуральным образом задыхается своими словами, которые не высказать.
Аллен вталкивается бедрами в жадный рот с неясным хрипом. И он более чем уверен – Тикки этого достаточно.
Они могут себе позволить лишь поцелуй, наполненный сытый ненасытный поцелуй, когда Аллен слизывает свой вкус с его губ, а Тикки признается каждым откровенным взглядом.
И все.
Он уходит, сверкая голой задницей в свете луны.
Аллен утыкается лицом, собирает в горстях ткань дорогого плаща, вдыхая его запах.
Аллен думает, что ничерта ничего не кончилось.
Ты думаешь, что победил. Пусть. Но в следующем раунде победа будет за мной.
По мотивам песен.
4. Диана Арбенина – Морячок
Лавстори с плохим концом, POV Аллена Уокера
Закрывались глаза, ерошились волосы, дыхание рвало грудь пополам.
Было так.
Весело, безумно – искры под веками, хохот из-под ребер, стоны из живота. Ты звал его по имени, он тебя – на родном языке, «малыш». Его родном языке, конечно. Ты быстро нахватался от него всякой дряни: покорно вдыхал никотин его крепких самокруток прямиком из мягких губ, заламывал ему руки, покрывал матовую золотую кожу багровыми синяками засосов, и ругался-стонал на неизвестном языке.
Ты бегал от него по всему свету; он мерил своими шагами весь мир.
Он был откровенным и желанным как жизнь. Он обрядил тебя в кимоно и связал руки на манер молящейся грешницы – кажется, это было на китайской базе. Полоскал своими русалочьими кудрями твою шею, зацеловывал загривок. Рисовал на твоей спине тонкой каллиграфической кистью какие-то узоры. При том, что одна его рука достаточно быстро расслабила ворот и гладила кончиками пальцев низ твоего живота, еще странно, как ты не сорвался и не порвал путы, и тряпки, и его самого острыми когтями.
Поднимался легкими щекотными движениями вверх от самого крестца, лил золотую негу по всему телу. Так, что ты застыл восковой статуэткой с железным стояком, неспособный пошевелиться и закрывая глаза на свет. Страстно желавший освобождения, отпущения всех грехов.
Его пальцы все так же продолжали свои неощутимые поглаживания, ты неостановимым жестом раздвигал ноги – но он, вот же сволочь, продолжал расписывать тебя, посылая волны мурашек вниз каждым поцелуем в алеющее ухо, каждым протяжным мазком влажной кисти.
Ты таял в ноль и чуть не кончал там же, на татами.
Поставив последнюю завитушку на самом верху шеи, он сел перед тобой, чтобы насладиться – не своей работой, но эффектом. В широко распахнутых глазах ты читал все про себя, без остатка – красные щеки, туманные глаза, кусанные-перекусанные губы, распахнутый до пупка ворот шелковой тряпки, откровенно разведенные ноги, согнутые в коленях, и руки, которые сам связал…
Он финальным штрихом провел по твоим губам своей кистью. Его рука даже не дрожала.
Ты улыбнулся ему в рот, оставляя черный отпечаток, и нежным взмахом пальцев-ножей прорезал и свои веревки, и его кожу.
Красные звезды твоих поцелуев распускались на порезанной груди. Простой и сложный, он был твоим – во всех прямых и переносных смыслах этого слова. Он гонялся за тобой месяцами, и его ухаживания были весьма своеобразными. Один раз он оторвал тебе руку и почти вырвал сердце. Второй раз он сдался, и ты его убил. В третий раз ты отдал ему сердце сам.
Ему били морду твои друзья. Ты скандалил. Он похищал твою подругу. Ты бил ему морду. Ты долго не понимал, в чем дело, пока однажды он, втыкая тебе под ребра банальнейшую заточку, не предложил прогуляться.
В своем родном городе он вел тебя по теплой брусчатке и кормил в лучшем кафе, невозмутимо оплатив километровый счет. Вы гладили портовых кошек, а он поил их ромом, и, подняв руки над головой, кружил по песку, моча ноги в соленом море. Он был влюблен как бес. Кошки плавились, вздыхали, а ты смотрел на него и, кажется, влюблялся тоже.
Поэтому когда вы сидели, вытянув ноги, на скамейке в затерянном солнечном дворике, ты закрыл глаза и откинул голову на спинку скамьи – и позволил ему холодить дыханием твою шею. Губы чарующе медленно поднялись вверх, обрисовав линию челюсти, и ты сдался сам, сам не зная чего хочешь. Зато он знал. Затерянный двор оказался садом его поместья, и в твой первый с ним раз глиняные колокольчики на нитках, подвешенные у распахнутых окон, звенели тонко и больно, он ложился рядом, подчиняя тебя и подчиняясь тебе.
Звезды его поцелуев шелком стелились по твоей груди.
Ты прятался от него, играя в свои игры, и он бегал за тобой, как напившаяся рому кошка.
Вы встречались в Рио, в Нагасаки, в Порту. Он водил тебя через дорогу за руку, за руку держал, выливаясь в тебя и сверля глазами. Он терпел твой дурной характер – и то, что ты не раз попытался его убить, и все остальное тоже, разом, а потом пропал.
Ты дрочил, вспоминая его и ругая почем свет стоит, пятная спермой простыни ночь за ночью. Тебе не то чтобы бы перестало быть весело без него, но как-то не очень, не так. Ты ждал его как волк, колотя кулаками подушку, проклиная себя, его и кошек, раз двести пообещав перегрызть шею и двести тысяч – затрахать до смерти.
Ты вспоминал его целиком и по частям, его невообразимые глаза и родинку на скуле, его стоящий член, который возбуждал тебя как мало что на свете, его длинные ноги и ненасытные руки. Его упругий живот и задницу. Волосы, которые ты нещадно дергал по поводу и без.
Потом ты сдался и забыл.
Длительное сильное страдание невозможно. Ты гулял с другими и с другой, и был Рио, был Порту, были пьяные кошки и – украдкой – взгляд в непроглядно черные окна поместья, были все те города, и даже еще и не те. Жадно обнимал другие спины своими белыми ногами, других вжимал в пол и даже связал кого-то – точно так же, крутил соски, записывал спину белой как снег тушью.
Только ты не смог перестать шептать каждому из них в ухо – малыш, самый прекрасный, самый желанный, на чужом языке, но пока никто из твоих пассий не знал португальского, все летело на ура. Летело время. Ты забыл – или поверил в то, что сможешь забыть.
Про его смерть ты узнал почти случайно, проще говоря – подслушал.
Твои его золотые глаза закрылись месяцы назад в глупой и серьезной и случайной драке.
Твои его ловкие руки не перехватили нож из освященной стали, который мягко прошел сквозь твое его сердце.
Твоя его кровь вытекла вся в схватке десять на одного, и даже его семья ничем не смогла ему помочь.
Так весело, кажется, тебе не было еще никогда.
Звезды таяли на груди, поцелуи стелились как шелк. Он забрал всего тебя себе, и ты не жалел об этом ни секунды, никогда не пожалел. Его пальцы ввинчивались в твой рот, как будто крючок для ловли рыбы. Ты облизывал эти пальцы жадно, кусая их кончики, прижимаясь задницей к его стояку. Он дергал твои бедра на себя, ты отдавался, упираясь руками в туалетный столик его сестрички – а потом плюнул на все и лег на этот стол всей грудью, прогибая поясницу.
В зеркале будуара ты смотрел ему в глаза.
Он изрисовывал тебя черной тушью – ты оставлял на нем черные, светящиеся укусы. Он звал тебя по имени, а ты его – желанным. Он ходил за тобой по всему свету, брал и отдавался. Нежный, нежный, твой без остатка.
Лови блесну.
5. White Town – Your Woman
Лавстори с хорошим концом, POV Тикки Микка
Они всегда стояли друг напротив друга. Как враги, как союзники, как влюбленные. Аллен не баловался цыганскими гаданиями, но Тикки, бастард Испании в лоне Порту, он – да.
А еще Тикки сходил с ума.
Карты крутились под руками, крутились пробки вин и папиросные затычки граппы, самокрутки меж пальцев, сигары на мягких бедрах кубинских дев. Ржавые скрипки, до звона тонко отстроенные, вопили под ребрами. Был жар.
- Кто она? – спрашивал граф, подмигивая.
- Жениться тебе надо, - вздыхал братец, потирая лоб.
- У Тикки недотрах! – вопили близнецы.
- … - молча скидывала платье Лулу, без стука входя в два часа ночи в его прокуренные покои.
- Если ты откроешь разум, я с тобой выпью, - скалился Вайзли.
- Не смей отбивать у меня женихов, - возмущалась Роад.
Тикки прогонял близнецов из гостиной, врал графу, шутил в ответ на реплики Шерила, одевал Лулу и по полночи отпаивал ее казенным коньяком, разговаривая бесконечные разговоры о том, что мужики – сволочи, а те, кто не сволочи, так те пидоры, а пидоры – сволочи. Служил жилеткой. Посылал к дьяволу Болика и пару раз сдержался, будучи на грани убийства, ревнуя Аллена к Роад.
Она-то хотя бы его целовала.
Она-то хотя бы была девчонкой.
Она была сорокалетней стервой, и ей прощалось все. И графова служба, и попытки похитить, и вырванные с боем поцелуи.
Он смотрел, как Роад обнимает Аллена, и пил запоем.
Они всегда стояли друг напротив друга – как Возлюбленные, колода матери, доставшаяся по наследству от бабки, а той от пробабки. Гадалкой должна была стать дочь. Вместо нее родился Тикки, в будущем граф Микк.
Его ждала судьба, которая обходила всех женщин и мужчин его рода далеко на повороте.
Тикки ржал – и танцевал немые па, во влюбленном исступлении загоняя тело до предела, так, чтобы упасть и отключиться, видя под закрытыми веками не чье-то личико, но движения своих рук в бесконечных зеркалах. Курил до черноты перед глазами, с каждой глубокой затяжкой, бьющей по горлу маленьким катарсисом, ощущая: нет, нет, не уходит, затянись еще. Млел в постели, стирая ладони в откровенных мечтах о несносном мальчишке - до утра, давил экзорцистов как тараканов. Ему не посчастливилось встретить свою Императрицу ранее, он вообще, может, никогда раньше не влюблялся! Ну, по крайней мере так. Аллен Уокер, проклятый чумой на оба его дома, был исключением из всех правил, и потому, наверное, зацепил Тикки как стрела с пятнами яда на стальном наконечнике, как надрезанная пуля выстрелом в упор под ребра. Если резать пули крестом, они распускаются в теле, не выходят никогда уже, расправляя свои металлические лепестки прямо под сердцем.
Влюбленные, Император, Императрица, Башня. Весело – аж жуть.
Они стояли друг напротив друга тогда – в Ковчеге, в Башне, когда Тикки почти вернул экзорцисту взятую в долг смерть. Надо отдать ему должное, Аллен был хорош. Всегда и во всем.
Бестолковый мальчишка…
Он и целоваться-то толком не умел, девственник несчастный. Или не девственник; это не так важно, когда угольно-черное Удовольствие Ноя стонет из нутра Тикки, что его же никогда не любил по-настоящему, никогда не хотел, что все его чувства были до той поры детской игрой.
А потом появился я.
Маршал Кросс пил, непокорно смеялся во всю глотку и лапал Лулу. Какой черт завел всех троих в один кабак – не так важно, Тикки был подшофе изначально, так сказать – априори. Пьяный Тикки трепался. Пьяный Кросс трепался и щипал пьяную Лулу за задницу. Официальное перемирие превращалось хрен знает его во что, и поэтому когда в пять утра нерадивый ученик появился по душу учителя, его встретил аплодисментами целый зал, уже бывший в курсе всех любовных перипетий основательно несчастного сына Ноя.
К семи утра Аллен был пьян не меньше всех остальных участников, Лулу лежала у Кросса на плече, а Тикки успел от скуки протрезветь, заплести маршалу косичку и влюбиться, кажется, еще больше. Потому когда Аллен в семь тридцать ровно засобирался на работу, а Тикки взялся проводить его, это окончилось весьма закономерно: поцелуи в туалете кабака, классика жанра по форме и ментальный оргазм для графа Микка по содержанию.
Нет, целоваться он определенно не умел, довольно улыбался Тикки, а сердце прыгало из груди в горло, растворялось сладкой лужей по телу, расплывалось золотом во взгляде. И сильное стройное тело мягким маслом таяло в его объятии, прижималось ближе, часто дышало в его рот. Неожиданно трезвая вседозволенность во взгляде клала на лопатки.
Тикки не надо было ничего больше, только предельно честная ответная страсть в темных серых глазах, только разрывавшее грудь дыхание, только бедра, нетерпеливо толкавшие его в стену. Поэтому ему ничуть, нисколько не помешали маршал Кросс и счастливо хохочущая сестра, ворвавшиеся в уборную в тот момент, когда руки Аллен легли на плечи, рот впился в его губы неразрывно, а сам Тикки терзал ремень на чужих тесных брюках.
Тикки пил, не просыхая, трое суток, а на четвертые потряс своим явлением главный экзорцистский штаб.
Шерил скорбно прятал лицо в ладонях, граф рыдал на плечах близнецов, Вайзли заявился сам – и они полвечера, наверное, развлекались, считывая мысли и желания всего населения Европейского штаба, Роад валялась на кровати Тикки и примеряла на иллюзорного Аллена различные фасоны платьев невесты. Лулу отсутствовала, присылая вместо себя Тизов с короткими записками, написанными подозрительно дрожащим почерком.
Они стояли друг напротив друга.
Дыхание кончилось еще полчаса назад.
- Я никогда не буду твоей девкой, - сказал Аллен Тикки и укусил его за плечо. Плечо саднило. Тикки блаженно жмурился.
- Да ни за что в жизни, - поклялся он. Что за глупости, в самом деле? Аллен Уокер – это Аллен Уокер, просто Аллен, мальчишка, мальчик, малыш, и причем тут девки?
Скрипка орала о любви в его груди, резонируя по стенам комнатки.
Они всегда стояли друг напротив друга. Будь то смертная схватка или пожатие рук при перемирии во имя военного союза. Будь то ладони, которые сжимают твое горло когтями, или ладони ласкающие – эти идут вкупе с губами, которые со страстной как-бы-ненавистью нашептывают твое имя, и ногой, которая безапелляционно раздвигают твои бедра.
У нас никогда не получалось смотреть в одну сторону. Но это не так уж и страшно, правда, малыш?
В конце концов, видеть твое лицо в разы приятнее, чем затылок - в тот момент, когда ты кончаешь и немо выдыхаешь мое имя, и смотришь прямо на меня своими глазами с сузившимися от удовольствия в точку зрачками.
6. IAMX – Secret Friend
Этот фик внезапно приобрел способности Тимкампи и вырос куда-то в небеса головой. Ожидайте. Возможно, сила огня и его поднимет. %)